Читать начало «Мы сами — из Приднестровья!» Из фронтового дневника Александра Крылова. Часть 1
Весь вечер и ночь мы провели на КП 3-й роты Бендерского батальона гвардии. В эту же ночь город подвергся жесточайшему обстрелу. Замкомроты Андрей Стасенко, принявший обязанности ротного после ранения Шишанова, сразу стал звонить по телефону: «Мы огня не ведём… А с румынами связывались? Что говорят? Тоже не стреляют? А кто тогда? Ах, третья сила…» Со стороны ДОСААФ длинной очередью ударил КПВТ. По связи тут же выяснили, что это «казаки послали всех на хрен вместе с ОБСЕ», заявив, что такой наглости со стороны румын они терпеть не собираются и открыли огонь из своего БТРа. Плотность огня была такая, что стоило приподняться на цыпочках, и казалось, что летящие над головой пули шевелят волосы на макушке. Пролетевшая прямо над нами ракета «Алазань» с треском отстрелила «стакан», осыпав нас снопом искр. Около полуночи на КП появился пулеметчик-армянин — весь в крови и с маленьким осколком, застрявшим прямо в середине лобной кости. Сказал, что их позицию накрыло миной, пулемет покорежило, а его второму номеру, другу-грузину со звучной фамилией Асотиани посекло осколками ноги, он оттащил его в госпиталь, а сам сбежал обратно. Когда узнал, что Саша Лапин — военврач, обрадовался и стал уговаривать вытащить осколок изо лба. Но Саша отказался делать операцию в таких условиях и при свете свечи.
Помимо гвардейцев, на командном пункте с нами в ту ночь была девушка — жена замкомроты, Татьяна. Бендерчанка. Тогда многие бесстрашные женщины Приднестровья наравне со своими мужьями, братьями, сыновьями и отцами встали на защиту родных Бендер, вместе с мужчинами разделяя все опасности фронтовой жизни. Поженились ребята совсем недавно, здесь же, во время войны. В ту ночь девчонка вернулась из гостей к казакам, которые подарили ей значок с изображением герба Всевеликого Войска Донского. Сказали, вместо боевой награды. На коленях девушка держала котенка, который, по-видимому, совершенно не боялся громовых раскатов канонады. Кстати, строки написанной мной впоследствии песни «Ночь под обстрелом» вполне соответствуют действительности:
И я слушал, как пули протяжно поют,
Над моей головой разлетаясь.
«Ишь, опять супостаты концерт нам дают», —
Замкомроты сказал, улыбаясь.
Именно так он тогда и сказал…
…В какое-то время непрерывная канонада немного стихла, звуки стрельбы словно откатились куда-то в другую часть города. Командир разбудил нескольких бойцов, построил их и поставил задачу: провести разведку прилегающих улиц. В идеале — притащить пленного румына. «Языка». Совсем, как в старых фильмах про войну. Идти предстояло в одних шерстяных носках без обуви. Каждого разведчика замком заставил ещё и попрыгать, чтобы проверить, не бряцает ли что-нибудь из амуниции. Собрал у всех документы и личные вещи.
— Помните кино, где при переправе через Сиваш командир приказывает красноармейцам «тонуть молча»? Так вот, кто наступит на битое стекло или железяку, пусть так же терпит молча. Анестезия будет с меня после выполнения боевой задачи.
Бойцам подобные рейды в тыл к румынам были не в диковину. Засидевшиеся без настоящего дела, гвардейцы готовились к выходу на задание охотно и даже с радостью. Рассказывали, как в одну из таких вылазок их диверсионно-разведывательная группа под командованием Валерия Шишанова, надев для маскировки белые, как у румын, повязки, через кладбище дошла даже до захваченной врагом обувной фабрики «Флоаре» на улице Чапаева. Отправились вечером, когда начало смеркаться. Устроили засаду и в упор расстреляли из автоматов битком набитый румынами «газон», ехавший в направлении горотдела полиции.
Надо ли говорить, что в Бендерах мне, конечно же, тоже вздумалось пойти в ночную разведку вместе с гвардейцами. Тем более, что замкомроты только пожал плечами: «Да будь ласка, только у тебя же свое командование есть, я тебе не указ». Лапин сказал коротко:
— Нет.
— Ну, командир!
— Нет. Ты слышал.
— Саша!
— Спать иди.
— Блин!
— Лучше вина ещё попей.
— Я тогда без твоего разрешения пойду.
— Вернёшься живым, получишь гитарой по башке. Вместо трибунала. А в Питере нагайкой по жопе.
Воробьёв с Агеевым откровенно ржали. Вскоре Агеев пошел спать, а Воробьёв подкалывал: «Не дали Сашке к румынам в тыл сходить. Как запел бы им там среди ночи про фашистов в Кишинёве над ухом, они бы со страху обосрались и побежали в плен сдаваться».
Разведчики вернулись перед рассветом. Прошли вглубь вражеской территории, дошли до речки Балки и пересечения улицы Херсонской и Суворова, но нигде не встретили ни единой румынской души. Стрелок на высотке к тому времени прекратил огонь. «Патроны кончились», «устал наверно», «война войной, а мамалыга по расписанию», «застрелился с досады» — строили шутливые предположения гвардейцы.
Впоследствии, уже в Тирасполе, Лапин с глазу на глаз мне объяснил: «Ты, Сашок, не обижайся, что я тебя тогда разведку не пустил. Вот, ты не заметил, кого командир гвардейцев в нее отобрал? А я обратил внимание. Только ребят из местных. Кто эти бендерские улочки, как свои пять пальцев знает. И они при любом раскладе могли оттуда назад выбраться. А попади вы в засаду или просто нарвись на румын, куда бы ты побежал? Без оружия, босиком… Ну, попал бы к румынам. Сам знаешь, что бы они с тобой сделали…» А мне тогда припомнилась история, которую рассказывал мне мой батя о его с приятелем неудачной попытке сбежать за линию фронта в партизаны. Случайно они попались моему деду, начальнику политотдела штаба партизанского движения Западного фронта.
— Вы куда это с вещмешками намылились?
— В баню…
— А ну, развязывайте. Таак… И тушонка тоже в баню? И гранаты — в баню?
Потом им объяснили, как мне мой командир Лапин, что до линии фронта они, скорее всего, даже бы не дошли, а были задержаны первым попавшимся патрулем и, учитывая содержимое вещмешков, расстреляны, как диверсанты. Невзирая на возраст. Такие уж были времена.
Из нагрудного кармана камуфляжа заскорузлыми, привыкшими к физическому труду пальцами рабочего человека, Георгий, как звали армянина, вытащил набухшую от крови пачку сигарет без фильтра «Нистру». Уставился на нее удивлённо: откуда взялось столько кровищи? Даже ощупал себя под камуфляжем — вдруг не заметил какой-то ранки. Потом сообразил, грузина же тащил на себе. Я протянул ему свою пачку «Дойны». Сигареты с фильтром гвардеец явно не любил. Слишком лёгкие. Оторвал фильтр, прикурил от огня свечи, жадно затянулся. Уже немолодой, плотного телосложения, смуглолицый, с сединой в густых усищах. Не удержался, спросил его про войну в Нагорном Карабахе. Почему не там, почему здесь…
— Там не моя война. Мой дом здесь. Мои дети, внуки живут в Приднестровье. У меня жена наполовину русская. Сын женился на украинке, а дочка вышла за болгарина. В семье говорят на нескольких языках. И такой интернационал здесь везде. А кто-то там в Кишиневе решил, что нам здесь не место, язык наш румынский, а потом пришел и начал выгонять меня из моего дома… Я просто защищаю землю, на которой живу. Свой дом. Свою семью.
Бой в городе стих ближе к рассвету. Обстрел закончился так же, как и начинался — бахами одиночных разрывов мин. Мы наконец отправились спать в застеленное школьными матами помещение церкви. Оттуда из темноты доносился нестройный храп привыкших к звукам пальбы и грому канонады гвардейцев. Агеев дрых уже давно, а Воробьёв остался на улице допивать вино с пулеметчиком-армянином. Сашка Лапин потянулся, хрустнув суставами, и мечтательно сказал: «С Афгана не засыпал под такую музыку…» Легли, не раздеваясь. Я положил под щеку свой черный берет с наклеенной на красный треугольник зелёной полоской — под цвета флага ПМР. Лапин сразу захрапел, а я ещё какое-то время вслушивался в гулкие удары мин за стеной: бум… бум… бум… Будто какой-то великан бил своим железным молотом о гигантскую наковальню. С каждым ударом казалось, что мины падают все ближе и ближе. Вспомнилось: «Своей мины ты уже не услышишь». С этой обнадеживающей мыслью я и уснул.
Когда утром, возвращаясь к ОСТК, проходили через посты гвардии и ополчения, сопровождавший нас представитель Рабочего комитета интересовался, как прошла ночь. На мое удивление, невзирая на интенсивность огня из минометов, гранатометов, крупнокалиберных пулеметов и других видов вооружения, о безвозвратных потерях и сильных разрушениях никто не докладывал. Раненые — были. Поговаривали еще о каком-то «хлопчике из ТСО», якобы убитом румынским снайпером, но и эта информация не подтвердилась. Как выяснилось, военные формирования Молдовы вели в эту ночь стрельбу по заводу «Фанеродеталь» и торговой базе, активизировали боевые действия в районе молодежного центра и ж/д вокзала «Бендеры-1». 22 июля в Москве как раз было подписано «Соглашение о принципах урегулирования вооруженного конфликта в Приднестровье». Вооруженные силы ПМР сразу приняли его к исполнению и прекратили огонь. Молдова же продолжала вести обстрелы. Тогда мы ещё не знали, что в день подписания московских договоренностей страшная трагедия произошла в селе Гиска, оставленном ополченцами под натиском превосходящих сил врага. Каратели из Молдовы обрушили на занятое накануне приднестровцами село огонь артиллерии. Затем двинулась бронетехника. Пятеро бойцов роты рабочего ополчения Гиски были захвачены в плен на молочной кухне и до смерти забиты озверевшими опоновцами.
В мирной столице ПМР, всем, кто приезжал с передовой, в глаза сразу бросался резкий контраст с тем, что осталось там, за Днестром. Ничто в городе не напоминало о войне, а вооруженных людей мы видели лишь в Доме Правительства. Глядя на безмятежные лица в общественном транспорте, на девушек в мини-юбках, сытых и лоснящихся торговцев персиками, трудно было представить, что всего в нескольких километрах всё ещё гремят обстрелы и продолжают погибать люди. Зато на нас, одетых в камуфляж и как бы несущих на себе некий невидимый отпечаток войны, окружающие поглядывали с любопытством, как на диковинных зверушек.
Там же, в Тирасполе, Лапин выдал мне из своего личного запаса по две звёздочки цвета хаки на погоны моей камуфляжной куртки и сам их пришпилил.
В Рыбнице у Воеводина нас встретил с распростёртыми объятиями Иван Болтовский, один из руководителей совета рабочих комитетов Москвы, бывший собкор газеты «Правда»: «Наслышан, наслышан. Слава о ваших героических подвигах впереди вас катится. Молодцы, подняли боевой дух, задали перцу супостатам!» Мы были и горды, и удивлены одновременно: ведь сами отнюдь не считали, что делали что-то особенное. Уж тем более наши похождения мало тянули на подвиги. Поэтому слова Болтовского больше восприняли, как шутку.
Из Рыбницы по межгороду я наконец впервые за несколько недель позвонил домой. Ведь все это время мои были уверены, что я со своей гитарой по заданию Молокова выступаю где-то по Подмосковью. Такие гастрольные поездки в то время случались частенько. Но когда мама услышала в трубке мой уставший и слегка охрипший голос, она впала в ступор, ничего не понимая:
— Все. Война закончилась. Мы победили… Я еду домой.
По телевизору как раз шел сюжет о вводе миротворческих сил в Приднестровье. А Болтовский, услышав мои слова, прокомментировал: «Ещё не победили, до победы ещё далеко!..»
— Ты что, пьяный? Ты где? Какая война?! — кричала мне в трубку мама.
— Да все нормально, я в Приднестровье. Не волнуйся, здесь уже не стреляют…
В ожидании поезда «Кишинев — Санкт-Петербург» мы расположились на бордюре возле цветочной клумбы прямо у перрона. Мимо протопал мужик в гражданском, который в брезентовом чехле для удочек нёс что-то, по очертаниям весьма похожее на автомат. Гвардейский патруль проводил его ленивым взглядом. Мы засмеялись. «Ну, сейчас поедет в Россию-матушку оружие…» — заметил Лапин.
Напротив нас остановилась кишиневская электричка. В открытые двери вагона высунулись несколько человек в форме-песчанке с румынскими флажками на рукавах. Стали ржать, строить нам рожи и показывать фиги. Один развернулся и, выставив в нашу сторону свою задницу, похлопал по ней. Саша Лапин, потушил окурок, сплюнул и тихонько сказал мне: «Прицелься-ка в них из своей «Мухи». Я не спеша развернул газету, вытащил гранатомёт, вытянул тубусы и вскинул шайтан-трубу на плечо. Румынских вояк сдуло вглубь вагона, как ветром, в одно мгновенье. Электричка тронулась, а они так и сидели, боясь поднять головы. Подошли гвардейцы из патруля, взвесили на ладони пустую трубу «Мухи», посмеялись: «Хорошо вы этих на понт взяли. Нам-то запрещено на ужимки мулей реагировать. Едут через нас транзитом, без оружия. За фиги и жопы к ним не докопаешься. А вам спасибо!»
Еще перед посадкой в поезд мы переоделись в гражданскую одежду и мало чем отличались поэтому от других пассажиров. Молодой проводник оказался молдаванином. Смотрел на нас с явной неприязнью и пренебрежением, на наши вопросы отвечал бормотанием под нос, судя по всему, молдавских ругательств: «Дутэ ла драку, мурдар сцелерат дегенерат…» Потом и вообще завел в наше купе двух смуглых мордоворотов, которые, скинув с багажной полки наши гитары, водрузили туда коробки, полные персиков. В Питер на рынке торговать везут, — догадались мы. Проводник коротко бросил, показывая на коробки: «Здесь будут стоять». Мы до поры смиренно помалкивали. Приятели-молдаване ехали вместе с проводником, видимо, даже без билетов. Громко разговаривали, смеялись, вели себя нагло, возле тендера с кипятком старались нарочно задеть локтем. Но как только поезд тронулся, мы заперли купе, опустили до предела фрамугу окна, достали коньяк и пакеты с разной снедью, которой нас в дорогу снабдил Воеводин, расслабились и прямо в купе закурили. Лапин подтянулся и снял с багажной полки коробку с персиками: «Налетай, ребята. Мы победили, на правах представителя командования стороны-победительницы налагаю на побежденного врага контрибуцию». Достали гитары, пели наши песни. Когда проводник что-то попытался робко вякнуть, Лапин зашёл к нему в купе, где сидели присмиревшие торгаши, и объяснил всем троим, что следующая остановка для них может оказаться прямо по ходу движения поезда в широкой украинской степи. Перед прибытием в Питер мы снова надели свои камуфляжи: Лапин с капитанскими звёздочками, знаком «Интернациональная помощь» и орденом Красной Звёзды, а я пятнистую куртку Рижского ОМОНа со значком приднестровского флага на груди и звёздочками хорунжего на плечах. Даже Агеев с Воробьевым достали из реквизита казачьи фуражки и лихо заломили их набекрень.
В Питере на вокзале к нам подошли две гражданки с маленькими детьми, очень похожие на цыганок. Стали просить помочь на хлеб детям. Спросили женщин, откуда они.
— Ой, из Молдавии, беженцы мы… — запричитали смуглянки.
Мы переглянулись с усмешками.
— Откуда ж из Молдавии? Из Сорок, наверно? Что ж там, война у вас, что ли?
Слово «Сороки» чеялы словно пропустили мимо ушей и продолжали голосить:
— Ой, там бушует, бушует!.. Из Молдавии мы, с Приднестровья…
Почему-то нам не было смешно. Усталым охрипшим голосом Лапин сказал: «Возвращайтесь в свои Сороки, ромалэ. Мы сами — из Приднестровья!»
